Солдат в госпитале

Взвод гвардии сержанта Лапушкина одним из первых в полку, и даже в дивизии, форсировал Десну. Огнем и прикладом бойцы расширяли клочок вырванной у врага земли, именуемый на военном языке звучно и грозно — плацдарм. Залегли смельчаки — не поднять головы: густо и плотно ударила немецкая артиллерия. Единственная надежда — броском вырваться из полосы огня. Филипп резко вскочил на ноги, махнул рукой взводу и с криком «Вперед!», пригибаясь, устремился вперед. В этот миг вздыбилась перед ним земля, волна горячего воздуха опалила лицо, бросила в сторону…

В госпитале Лапушкин оказался по легкому ранению и контузии. Просыпался по-стариковски рано. Хотелось в утренней тиши хотя бы мысленно побывать дома: посмотреть на мать с братом, сбегать в МТС и на речку Нерлицу, увидеться с Верой… Вот он сидит за обеденным столом, слушает напевный бабушкин голос. А вот шагает по свежей пахоте навстречу трактору — кто там, за его рычагами?..

Потом кто-нибудь из раненых кричал во сне, кого-то звал, и воображаемое исчезало. Чаще всего метался в бреду забинтованный сосед Филиппа. Сильно пахло лекарствами. После завтрака наступал томительный день. Так прошла неделя. Лапушкин больше лежал с закрытыми глазами: думал, вспоминал. Изумительный дар природы — память! Она возвращает человека к давно прошедшим и недавно минувшим делам и событиям в его жизни, заставляет вновь и вновь пережить и перечувствовать то, что уже не раз пережито и перечувствовано.

После контузии

Однажды, в один из таких вот дней, проснувшись после «тихого часа», Филипп услышал слабый голос соседа по койке:

— Всю ночь Артемку звал. Дружок, что ли?
— Артемку, говоришь, звал? — Лапушкин вдруг помрачнел, долго молчал.— Не дозовешься теперь Артемки… Письмо недавно от родных получил. Пишут: погиб Артемка в бою за Сумы. Там и захоронен. Вместе с ним по чужим садам лазили и в школе учились, коней пасли, на тракторах работали. Его на день раньше в танковые войска призвали.
— Выходит, вместе город Сумы брали, а встретиться не довелось,— проговорил сосед.
— Выходит, так.

Лапушкин вздохнул и помолчал, вызывая в зрительной памяти друга — таким, как видел его в день проводов на фронт. И сам не заметил, как начал неторопливо рассказывать:

— Прошлым летом готовились ремонтировать трактора к уборочной. А чем ремонтировать? Ржавого болта не найдешь. Послал бригадир меня, Артема и слесаря из МТС Федора к списанному трактору, что давно уже стоял у деревни Давыдово. Как говорят, на безрыбье и рак — рыба. Отправились после обеда. К месту пришли в сумерках. Обошли все поля вблизи деревни — нет трактора. А уже ночь. Решили переспать в стоге прошлогодней соломы. Я залез наверх и сразу уснул. Вдруг слышу: какая-то возня, ругань, потом слова разобрал: «Гляди, как вырядились, фашисты проклятые! И по нашему чешут без запинки».— «А как же, без маскировочки им нельзя».

Разведчики-диверсанты

Понял я, нас приняли за диверсантов, а по разговору догадался: Артема с Федором уже прихватили у стога. Опять слышу: «Третьего ищите, третьего! Сопротивляться будет — вилы в бок. Да гляди, чтобы не пальнул». Сон, конечно, будто рукой смахнуло. Волосы дыбом. И не пойму, с какой стороны разговор. «Да что он, иголка? Ищите лучше. Шарьте вилами». Хотел было отозваться. Да что толку — Артем с Федором небось отозвались, но им не поверили. Но и сидеть молчком опасно вилы в бок схлопочешь ни за что ни про что.

Надо бежать, причем бежать в МТС, к директору, пусть звонит и выручает товарищей. Соскользнул со стога. Кого-то зашиб. Тот с испугу завопил: «Братушки!..» Я что мочи бежать. И вслед: «Держи! Третьего держи!..» Да где там. Я так наддал ходу, что все мировые рекорды, наверное, побил. Ворвался к директору, а он по телефону кого-то спрашивает: «Зачем машину? Каких шпионов?» Я только рот открыл, чтобы объяснить все, а тут на пороге Артем, глаза — по блюдцу: «Я, я… убег, а Федора, кажись, прикончили». И сел на порог.

Ну а потом мы все сидели в правлении колхоза, ели хлеб с медом и смеялись над бдительностью ретивого сторожа, что скажешь – война! Федор, наш слесарь, тоже смеялся, только при этом почесывал уколотую ягодицу.

Лапушкин, закончив свое повествование, задумался, потом посмотрел на соседа; тот, сложив на груди руки, лежал тихо и смирно. Филипп, опершись на локоть, наклонился, пристальнее посмотрел на его заросшее лицо с плотно сжатыми синими губами и отпрянул. Лапушкина охватило жаром и холодным потом. Как был в постели в нательном белье, так и, не одеваясь, выскочил к дежурному врачу.

— Выписывайте!.. Выписывайте меня на фронт, на передовую!
— Успокойтесь. Что случилось?..

Филипп сбивчиво объяснил, в чем дело, и врач, оставив его одного, стремглав бросился в палату. Чуть позже, присев на койку к Лапушкину, врач сказал:

— Тут каждый день от ран умирают. Что делать… Вы же фронтовик.
— А я не хочу вот так,— запальчиво проговорил гвардии сержант.— Уж если погибнуть, то лучше там и сразу.
— Ну, хорошо, хорошо. Успокойтесь. Через недельку вас выпишем.

Утром следующего дня гвардии сержанта Лапушкина в госпитале уже не было. А к вечеру он без труда разыскал свой полк.