За что фашисты сожгли 186 мирных жителей

Все дальше в глубь леса уползало несколько саней, нагруженных небогатым крестьянским скарбом. То и дело проваливаясь по пояс в снег, Михаил упрямо тянул за уздечку лошадь.

Вчера вечером облетела тревожная весть родную деревню Дубинку. Сказывали, что несколько тысяч карателей начали прочесывать леса. Жгут все деревни в партизанской зоне. Многие из односельчан погрузили кое-какое добро — и в лес, к партизанам. Поехал и Михаил Романьков — мать настояла.

Двое суток скрывались в лесу крестьяне. На третьи попросили Михаила:

— Поди разузнай, парень, как там наши. Душа болит.

Он согласился. С ним вызвался идти и Петр Вербицкий, одногодок.

Долго петляли хлопцы по лесу, пугала и настораживала пулеметная стрельба где-то рядом. Наконец, выехали на опушку. Коня привязали к сосне. Осторожно двинулись кустарником к деревне.

— Немцы! — неожиданно выдохнул Петр и камнем бухнулся в снег.

И верно! Даже отсюда, из перелеска, видно было, как мечутся серо-зеленые фигуры по деревне. Народ из домов выгоняют.

— Зачем бы это? — насторожился Петр.

— На собрание, видно.

— А почему гонят к сараю, ведь клуб же есть?

— Тише ты! — оборвал его Михаил. Он сам терялся в догадках.

Вдруг над сараем, куда согнали стариков и детей, вспыхнуло пламя. Оно жадно лизнуло стены, перекинулось на крышу. И тогда только Михаил понял — людей жгут!

Всю ночь пролежали ребята в кустарнике. Под утро, когда увидели, что фашисты убрались, кинулись к деревне. Задыхаясь, вбежал Михаил во двор. В сенцах дверь нараспашку — тревожная темнота пугает. Сжалось в страшном предчувствии сердце. Тихо, словно боясь кого-то разбудить, вошел в дом. Еле слышно позвал:

— Мама… Ма…

Никого. На полу осколки тарелок, у сундука крышка с петель сорвана, на печке, еще не остывшей, кот дремлет. «Нет, не может этого быть! Они куда-нибудь спрятались! — Мысли лихорадочно снуют, надеждой теплеют. — В погребе мать. Туда, быстрей — туда!..»

Рванулся во двор и тут… следы на снегу увидел. Они вели через огороды прямо к догорающему сараю! Точно кто острой косой полоснул по ногам Михаила. Ухватившись за столб, тяжело осел на ступеньки. Жадно глотал широко открытым ртом сухой, морозный воздух. А грудь крик распирал нечеловеческий.

Много сиротских слез пролилось в тот день. 186 сельчан сожгли фашисты. По рыже-синему лоскутку от пальто, чудом сохранившемуся в огне, узнал Михаил мать. Рядом лежали груды пепла поменьше — все, что осталось от двухлетнего братишки Шурки, непоседы Николки да сестренок — Нинки и Любы.

Под вечер на кладбище вырыли братскую могилу. Кто-то выступал, кажется, из партизан. Но ни слова не слышал Михаил. Стоял, невидящими глазами смотрел, как растет холм желтого песка. Только вздрогнул, когда рядом над ухом винтовочный залп грянул.

Домой не заходил. Страшен был он теперь Михаилу. Прямо с кладбища ушел с партизанами в лес. Уговорил командира, хотя тот отказывал: «Куда тебе в отряд, мал еще! На дворе зима лютует, замерзнешь» Но потом командир согласился, даже винтовку пообещал дать.

С того дня и началась для Михаила партизанская жизнь. Было всякое: и картошку чистил на кухне, и обоз с ранеными сопровождал, и в бою бывал. Там, в отряде, и встретил передовые части Советской Армии. Большинство партизан пошло с войсками дальше на запад, а Михаила отослали в тыл:

— Молод еще. Иди-ка подучись в запасном полку.

На фронт попал только осенью. Просился в пулеметчики— взяли в связисты: мол, куда юнца к пулемету. Выставь мальчишку в заслон — небось, сразу уйдет душа в пятки.

Михаил окреп. Был невысок, но кряжист. Служил исправно, но с какой-то внутренней злостью на всех и вся. Трубку к уху: «Алло, алло, я — Василек». Вот и вся служба.

Потом легкое ранение, два месяца в госпитале — и снова фронт. Добился своего: назначили пулеметчиком.